Мишка Звонцов любил гречку. Любил он, конечно, и варёную картошку, и яичницу, и хлеб с маргарином. Макароны любил, и – ох как он любил её – ливерную колбасу. Но больше всего – гречку. Потому что даже ливеруха в магазине была почти всегда, а гречка, как говорила мать – дефицит. Нет, безусловно, Мишка больше всего любил мороженое, карамель и «батончики». Как все дети. Ну, может, не как все, может, некоторые любили шоколад «Вдохновение», пастилу и бананы. Может. Мишка пастилу пробовал один раз, остальное только на картинках видел. Мать его, тихая спившаяся женщина, работала уборщицей, получала сорок рублей. Отца Мишка никогда не видел и справедливо сомневался, был ли он у него вообще.
Комната в бараке, где они с матерью жили, выходила единственным окном на стену соседнего дома, глухую, как дед Евпатьич. Из-за постоянных болезней в сад Мишка почти не ходил, сидел дома, разглядывая подшивку журнала «Работница» или играя в одному ему понятные игры. Когда мать приходила с работы, бежал на кривых тонких ногах ей навстречу и сразу лез в сумку – чего принесла? К запаху перегара сын давно привык и не замечал его.
Иногда к матери приходили люди, пили дешёвое яблочное вино, закусывали сырками «Орбита». Мишке тоже давали сырок, заставляя рассказывать стихи и петь песню про тачанку. Песню про тачанку он любил, пел её с удовольствием и просто так, не за сырок. Потом люди напивались, ругались между собой и на мать, иногда дрались. В такие моменты Мишка забивался под кровать и пережидал грозу там.
В убежище, пока снаружи бушевали пьяные люди, мечтал он о дне, когда снова пойдёт в детский сад, и там на обед дадут гречку с молоком, большую-большую тарелку, и он наконец-то, раз и навсегда, досыта наестся.
Однажды случилось чудо. Фортуна повернулась к Мишке лицом и заглянула в его пыльное окно: матери дали путёвку в летний лагерь, по разнарядке от исполкома. Мать в день отъезда работала, до автобуса Мишку провожал дед Евпатьич. Кругом плакали дети, страшась расставания с родными и близкими на целый месяц. Мишка не плакал, ему не о чем было жалеть – он ехал в сказку.
Первый же день в лагере вместил в себя столько событий, что, казалось, длился целый месяц: тут тебе и поездка на автобусе, в колонне из ещё трёх таких же, а спереди милицейская машина с мигалкой, и все уступали дорогу; и белка, которую кормили хлебом, специально не доеденным в столовой; и девочка Оля, с которой познакомились в туалете, куда Мишка, не зная, что «Ж» - это для девочек, забежал, дотерпев до последнего, потому что смотрел, как украшают к открытию лагеря сцену, а Оля сидела на корточках, и он остолбенел, не ожидая увидеть девочку на корточках, а она не растерялась и сказала: «Теперь ты писай, а я буду смотреть, ты же на меня смотрел», а потом она смотрела, а потом они подружились и до ужина везде были вместе; и сладкий чай и хлеб с варёной сгущёнкой на ужин – в общем, уснул Мишка ещё до того, как голова его коснулась накрахмаленной наволочки.
А на завтрак была гречка. И Мишка съел свою порцию, и пол-порции девочки Оли, и, совсем потеряв страх, пошёл на раздачу за добавкой и рассказал добрым толстым поварихам, как больше всего на свете любит он гречку. И добрые толстые поварихи, жалея рахитичного недокормленного Мишку, провели его на кухню, дали ложку и посадили напротив бачка с кашей. И смотрели, как он ест, и хвалили за хороший аппетит, и вкусно было Мишке непередаваемо, и порадовать хотелось добрых поварих, и он ел, ел, ел…
Вечером, на «скорой», с резкой болью в животе, его увезли в город. «Заворот кишок» - сходу определил фельдшер.
От боли Мишка периодически терял сознание, и в машине «скорой помощи», и в больнице, пока его везли в операционную. Анестезиолог с сомнением покачал головой, глядя на его тщедушное тельце. Сказал: «Может не выдержать».
Под наркозом Мишке сразу стало хорошо – боль ушла, анестезиолог вдруг превратился в белку, которую кормил хлебом дед Евпатьич, а рядом стояли мать и девочка Оля, и они смеялись, и дед Евпатьич смеялся беззубым ртом, и всё кругом было разноцветное, и в то же время карамельное, и как это одновременно возможно, Мишка не знал и знать не хотел...
Считается, что дети, умирая, попадают в рай. Врачи боролись за его толком не начавшуюся жизнь, и не догадывались, что раю нечем удивить Мишку: в его жизни был уже полный бачок с гречневой кашей