Он достал небольшую коробку, которая была вся в пыли, открыл её и ещё долго смотрел, как аккуратно лежат фотографии и треуголки. Маленькие бумажки несли в себе огромный мир и большую ценность для него. Маленькие черно-белые бумажки с размытыми силуэтами и непонятным почерком.

- Смотри сына, - он достал потрёпанные временем фотографии и протянул Егору, - узнаешь этих людей?
- Узнаю, - у Егора развился большой интерес к тому, что там.. на снимках. В его возрасте это нормально, к тому же, помимо силуэтов, там были изображены непонятные для его юного возраста штуки.
- Здесь мы осматриваем захваченный самолёт, это руины нашего города, тут наша пехота и техника преодолеваем реку...
-Па! -Егор сделал по-взрослому серьезное лицо, - зачем?
- Что именно зачем?
- Зачем техника? Зачем руины?
- Ну.. это война, сына. Тяжелое было время.. тяжёлое. Видишь, как на снимках? Так и жили.

Егор задумался, и черты его лица становились ещё острее. Юному дарованию было не понять, для чего люди шли убивать друг друга, ломать всё, что так долго строили.

- Па! А почему делаются войны и зачем они нужны? Ведь всем от этого плохо.
- Это очень сложный вопрос, Егор, наверное, даже я не смогу на него ответить. - Он, конечно же, мог ответить, но ребенку не объяснишь всех тонкостей взрослого мира, не поймет. Для ребенка может быть нелогичным поведение взрослого человека. Может быть непонятным то или иное действие, если оно не имеет конкретного завершения, достижения цели и выполнения определенной задачи.

- Я ненадолго отлучусь, Егор, посмотри пока фотоснимки, - он выложил всё содержимое коробки на стол и удалился на балкон, забрав одну фотографию с собой. Закурив сигарету, он сел на кучу непонятных старых вещей и будто втянулся в изображенную на фотографии картинку. В глазах его появилась некая пугающая пустота. Зрачки не двигались, лишь рука тянулась с сигаретой ко рту и обратно к баночке с водой. Так неподвижно он просидел минут десять, пока тоненький детский голос не окликнул его:
- Па! Поди сюда скорей!

В руке он всё ещё держал ту единственную фотографию, садясь за стол к удивленному чем-то сыну. Егор что-то спрашивал, крутил в руках фотографии, записки, письма, с восторгом взмахивал руками, показывая то пикирующий самолет, то танковый бой, кричал и всё так же по-взрослому возмущался.

За окном уже давно стемнело, Егора пора было отправить в кровать, но возбужденный ребенок спать не хотел, да и его отцу было не до сна. Они ещё долго сидели и беседовали на тему войны. Всё это время тот снимок оставался в его руке, так и не дошёл до обсуждения.

Когда часы пробили полночь, он оставил сына в комнате, попросив сложить всё в коробку, так же аккуратно, как было сложено в предыдущий раз. Сам же он вышел снова на балкон, закурил последнюю сигарету и обронил взгляд на звёзды. В ту ночь они были по-особенному яркие, вместе с луной хорошо освещали всю улицу. Его взгляд был уставший, такой взгляд бывает у людей, повидавших на своем веку, взгляд обессиленного, но не сдавшегося льва, готового в любой момент защитить семью, взгляд, присущий отставному офицеру Красной Армии…

В тот майский день был их последний бой. Последний в месяце.. году.. жизни. Их взвод должен был взять последние два дома улицы, где мертвой хваткой держались за позиции фашисты. Они сражались обреченно, зная, что всё равно проиграют, но в плен они явно решили не идти, посему сражались до последнего патрона, последнего бойца.

Подойти к домам не составило особой трудности, весь театр боевых действий развернулся в узких коридорах и маленьких комнатках двухэтажных домов. Казалось бы, всё произошло в мгновение, за несколько минут, но на полное уничтожение врага и взятие домов потребовалось несколько часов...

Лейтенант Дымский, получив приказ, обратился к сержанту своего взвода, Прохорову, чтобы обсудить все нюансы их наступления, благо время подготовиться было предостаточно...

Дымский ушел на фронт в сорок первом чуть ли не мальчишкой, под Москвой познакомился с Прохоровым, с которым прошел почти всю войну. Будущий лейтенант сразу заметил расчетливого, справедливого и надежного парня, не труса и не болтуна. Прохоров тогда только призвался и сразу же показал себя, тем самым поставив себя наравне с опытными командирами и бойцами. У солдат он пользовался авторитетом, а вообще старался избегать общения, если это не касалось службы. Лишь изредка позволял себе посмеяться со всеми, дабы разрядить и без того напряженную обстановку вокруг обороны столицы.

Дымский и Прохоров свое первое совместное наступление осуществили в составе 16-ой армии Рокоссовского Западного фронта.

По стечению обстоятельств, они попали к одному командиру и воевали бок о бок практически до конца войны. Лишь в 43-ем Прохоров, только что получивший сержанта, с тяжелым ранением доставлен в тыловой госпиталь, где пробыл до начала 44-го.

После продолжительного лечения сержант напросился на фронт, хотя с его ранением воевать не представлялось возможным, хотя бы потому, что его частые обмороки и сильная хромота делала его обузой для всех остальных. От командования он всё это скрыл, к счастью ни разу не показав слабость. Да и хвора начинала отступать быстрее. Стоит сказать, сила воли у этого человека была что надо. Дымский и это увидел сразу в Прохорове. Он вообще был удивлен, насколько этот человек мужественный и сильный. Конечно, на фронте у всех были подобные качества, но Прохоров выделялся особенно.

Ещё большее удивление показалось на лице лейтенанта, когда хромой сержант прибыл на фронт в его распоряжение. С тех пор они провели не один бой, не раз выручили друг друга и даже один раз чуть не попали под трибунал. Тоже вместе…

Обсудив детали предстоящего взятия двух домов, Дымский попросил сержанта отдать приказ бойцам, а сам ещё раз взглянул на карту. Круг сузился, остались считанные дни, это каждый чувствовал, гитлеровцы не исключение.

- К бою! - послышался крик Прохорова где-то недалеко, и лейтенант быстро покинул помещение...

В одной из комнат полуразрушенного дома развернулась жестокая схватка между красноармейцами и гитлеровцами. Бились, как это говорится, не на жизнь, а на смерть.
Хотя одни скорее сражались за жизнь, за светлую и спокойную жизнь, за будущее, мир и чистое небо; когда другие понимали, что дальше только советский плен или смерть.

Когда всё стихло, в живых остались единицы. Дома был взяты, наши продвинулись на следующую улицу. Дымский не видел среди оставшихся в живых Прохорова. Его глаза бегали, руки дрожали, из ноги текла струйка крови. Отправив бойцов в медпункт, сам он вернулся в дом. Он не мог поверить, что его друга больше не стало.

В одном из коридоров пред ним предстала картина: Прохоров и фашист, вцепившись мертвой хваткой в горло друг другу, лежат неподвижно среди кирпичей и прочего мусора. Лейтенант высвободил товарища и усадил к стене. Прохоров дышал. Тяжело, слабо, но дышал. Они оба были рады, оба очередной раз обхитрили смерть. В воздухе чувствовалась победа. В этом бою, в этой войне. Дымский протянул самокрутку:
- Держи, браток. Полегчает...

Прохоров резко открыл глаза, отбросил лейтенанта в сторону и метнулся вперед. Прозвучал одиночный выстрел, два удара и тишина. Тело сержанта накрыло фашиста, которого, он так и не задушил. Из его руки выпал обломок камня, из руки фашиста пистолет. Оба лежали бездыханно. Вокруг стояла мёртвая тишина. Не было слышно ни танков, ни разговоров солдат на улице, ничего. Или просто лейтенант ничего не хотел слышать. Он подошел ближе, перевернул тело друга и заплакал.

- Там.. у меня сын.. Егорка... - Прохоров больше ничего не сказал.

Сигарета была давно выкурена, фотографию всё ещё держала рука. На ней были два человека. Два молодых бойца Красной Армии, с улыбкой на лице, с надеждой на светлое будущее. На обороте: "Сашка Дымский и Володька Прохоров. Ноябрь 42-го".